Просвещенный абсолютизм:
Принципы законотворчества Фридриха Великого, часть 2

2,457 words

English original here

Умеренность & гуманность

Хотя монарх и обладает властью, но подобно отцу, он должен эту власть заслужить. Фридрих беспристрастно отмечает, что Попликола, один из основателей Римской республики узаконил тираноубийство. Законы должны быть справедливы и целесообразны, иначе в скором времени они перестанут действовать, а люди восстанут:

Законодатели, которые устанавливают законы в монархиях, обычно сами по себе обладают властью: если их законы мягки и справедливы, то они будут существовать сами по себе, каждый индивид сможет ими пользоваться; если же они жестки и тираничны, то в скором времени они будут уничтожены, из-за того, что для своего существования они требуют насилия, и тиран окажется один против всего народа, единственным желанием которого станет его уничтожение.

Фридрих доказывает, что неоправданно жесткие законы в любом случае не могут существовать долго. Законы Драконта, первого афинского законодателя были вскоре заменены законами Солона.

Фридрих говорит: «природное равенство требует существования соразмерности между преступлением и наказанием». Наказание должно учитывать все обстоятельства: «есть огромная пропасть между судьбой богатого и бедного человека». Фридрих считает, что для бедного человека воровство золотых часов у богача не было ничем особенным.

Фридрих предлагает найти золотую середину между слабостью и суровостью. Он замечает, что древние египтяне не наказывали воров – жертвам позволялось повторно выкупить свое имущество у воров – мера, с помощью которой «все египтяне смогли ощутить себя ворами»

На этом фоне «французские законы были слишком жестки», так эти законы предписывали казнь ворам, для того, чтобы не допустить распространение их «семени». Фридрих заявляет, что Пруссия, не применяя казнь для воров, не пропиливших кровь, нашла правильный баланс: «прусское право нашло середину между слабостью египетских законов и суровостью французских». В тоже время, он не отменяет жёсткость для самых тяжких преступлений, «для того чтобы наказание всегда соответствовало преступлению».

Также соображения насчет гуманности оказались связаны с отменой пыток. Для Фридриха отвратительны практики Божьего суда в Англии и «la question» (признание вины под пытками) во Франции. Фридрих запретил пытки на третий день своего правления. Он это сделал, объясняя это тем, что терпимость к пыткам не обязательно является показателем праведности и тем, что граждане не должны инкриминировать сами себя. Этот запрет «произвел сенсацию в Европе», а Пруссия оказалась в «авангарде Нового времени». [1]

Возможно с несколько излишней торжественностью, Фридрих заявляет о «принятии стороны гуманизма против обычая, позорного для всех христиан и цивилизованных людей и, смею заметить, обычая настолько бесполезного насколько жестокого. […] было бы лучше простить двадцать человек провинившихся, чем пожертвовать одним невиновным. […]Пытка питьем в Пруссии была отменена восемь лет назад. […] мы убеждены в том, что нельзя принимать невинного за виновного, правосудие, так или иначе будет отправлено».

Другими примерами гуманности Фридриха являются запрет Hurenstafe (казнь женщин, введенная его отцом, при которой женщину помещали в мешок и топили в реке) и запрет на скрытие нежелательных беременностей и убийства нежелательных новорожденных.

Фридрих долго повествует о том, как развивались права и законы англичан, включая Великую хартию вольностей, хабеас корпус акт и суд присяжных: «нация по-прежнему сохраняет эту привилегию».

Ростовщичество & неравенство

В истории законов, Фридрих приписывает значительную роль экономическому неравенству и вреду ростовщичества. Он пишет: «ничто не производит такой отвратной разницы статусов, чем тирания богатых, которые довольствуются своей безнаказанностью при взаимодействии с бедными». С этой целью, Фридрих устанавливает ограничения на апелляции, так как до этого, богатые люди могли практически бесконечно оспаривать судебный решения в судах Пруссии.

Фридрих рассматривает ростовщичество, при помощи которого богатые постоянно становились ещё богаче, как главную причину революций на протяжении всей истории, считая его причиной беспокойств в Афинах и Риме. Он даже называет нахождение правильного баланса между кредиторами и должниками «Философским камнем юриспруденции».

Законы, касающиеся должников, бесспорно, являются теми законами, которые требуют наибольшей осторожности и предусмотрительности со стороны тех, кто их издает. Если эти законы будут покровительствовать кредиторам, то должники попадут в тяжелые условия; неудачное происшествие может навсегда их разорить. Если же наоборот, закон больше благоприятен для должников, то это станет причиной измены общественного доверия, так как будут невозможны сделки, основанные на добросовестности.

Эта золотая середина, которая одновременно поддерживает законность договоров и не притесняет некредитоспособных должников, для меня является «философским камнем юриспруденции»

Мне кажется, что богатство имеет тенденцию накапливаться само по себе в виде само упрочнения, как проанализировал Маркс. Особенно, когда богатые элиты, которые обычно являются кликами или кланами, получают контроль над государством. Затем, изменение может быть осуществлено только с помощью социальной революции, неважно просвещённой или эгалитарной.

Гений нации

Несмотря на то, что законы разрабатываются при помощи универсальных критерий, они все должны быть установлены с учетом местных особенностей, например, национальной культуры, политики и географии. Фридрих несколько раз подчеркивает, что законы должны уважать «гений народа», тех, кем осуществляется управление, это то что мы можем назвать национальным характером:

Изучая образ действий мудрых законодателей, мы снова видим, что законы должны соответствовать форме правления и гению народа, для которого эти законы и пишутся; также мы видим, что целью величайших законодателей было общественное счастье; и что, как правило, все законы, которые соответствуют природному равенству, с некоторыми исключениями, являются лучшими.

Как только Ликург увидел амбициозность своего народа, он сразу дал им такие законы, которые позволили ими стать больше воинами, чем гражданами; и когда он искоренил золото в своей республике, это было сделано потому, что оно было источником пороков, больше всего препятствующих славе.

Сам Солон сказал, что он не дал идеальных законов афинянам, но дал такие, которые оказались для них наилучшими.

Затем Фридрих выступает за адаптацию законов согласно национальному характеру, а не за наивный универсализм, который иногда ассоциируется с Просвещением. Законы Солона отличались от законов Ликурга и согласовались с приморской позицией Афин, хорошо подходящей для торговли.

В противном случае, Фридрих подчеркивает: «В самом деле, законы должны согласовываться с гением народа, иначе долго они не просуществуют». Пренебрегать национальным характером – значит строить законы на хлипком фундаменте, что приведет к их разрушению. Фридрих приводит в пример древних римлян как демократический народ, который отвергал властный строй, основанный на власти короля или имущих классов.

Также Фридрих доказывает, что законы должны быть суровее для менее цивилизованных народов, которые часто оказываются наименее развитыми: «В итоге мне кажется, что в народах, которые едва выбрались из варварства законодателям надо быть суровыми; и то, что для цивилизованных народов, чьи нравы мягки, требуются человечные законодатели».

Приспособление законов к местным политическим и культурным особенностям естественно присущи суверенам таким, как Фридрих, которые могут объяснить свой независимый выбор в тоже время уважая выбор других, что контрастирует с идеологией мировых империй, которые утверждают универсальную юрисдикцию.

О недопустимости несправедливых законов & адвокатской практики

Фридрих дает несколько общих комментарий о недопущении несправедливых законов. Законы не должны быть расплывчатыми, так как это приводит к лицемерным и мелочным судебным дебатам («la chicane»), а судье «приходиться искать выход в замысле законодателя». Фридрих доказывает, что «умелый законодатель не станет нагружать народ избыточными законами». Излишек законов ведет к путаницам и расхождениям. «Несколько мудрых законов достаточно чтобы сделать народ счастливым». [2] Законы должны быть заменены тогда, когда они начинают идти «вразрез с общественным счастьем и природным равенством, когда они принимаются в расплывчатых и неясных формулировках, и когда они содержат в себе противоречия».

Фридрих неоднократно нападает на риторику (ораторское искусство) адвокатов, включая Цицерона, которые скорее стремятся эмоционально повлиять на судей, чем придерживаться фактов и логики. Фридрих выражает большую гордость великим канцлером Самуэлем фон Кокцеи, который законодательно запретил риторику (Оставлю за скобками, была ли эта мера эффективна).

Пруссия придерживалась этого греческого обычая, и за запрет опасной утонченности красноречия в судах, мы можем быть благодарны великому канцлеру, чье понимание, честность и неутомимая деятельность благотворно бы повлияла на греческие и римские республики, во времена, кода они были наиболее плодовиты великим людьми.

Подвергая сомнению обычай: прерывание беременности незаконнорождёнными

Довольно прилежно придерживаясь философской традиции Сократа, Фридрих ставит под сомнение обычай в формулировках закона. Обычай должен быть рассмотрен при помощи разума и преобразован согласно общественному благу. Он отмечает, что недействующие законы часто продолжают существовать как будто по инерции: «нельзя ударять по предрассудкам народа» и «они действуют только из-за своей древности».

Несмотря на это, Фридрих не высказывал сплошного презрения ко всем обычаям. Наоборот, он говорит, что человек, в основном, «заложник привычки» и поэтому трогать обычаи иногда бывает опасно, так как скорее приведет к неразберихе, чем чему-то полезному. Затем Фридрих советует прагматично и разумно подходить к традиции.

Большое число исторических событий, приведенных Фридрихом согласуются с этим подходом, особенно, когда дело касается военного дела и натализма. Воинственные спартанцы позволяли нагим женщинам и мужчинам вместе тренироваться. Солон разрешил женщинам жениться повторно, если их мужья страдали импотенцией. Римляне, в разные времена издавали законы, которые субсидировали семьи с тремя детьми, признавали детей, рожденных после смерти отца, и узаконивали развод.

Также есть намек на презрение Фридриха к христианской догме, когда он рассказывает о Ромуле, легендарном основателе Рима:

Он хотел, чтобы у королей была верховая власть в делах закона и религии; он не верил в сказки, приписываемые богам; что мы испытаем к ним священные и религиозные чувства, одновременно не приписывая ничего бесчестного их святым натурам.

Это также довольно хорошо согласуется с Сократом Платона, стремящегося пересмотреть или запретить мифы и поэмы, когда они показывают богов в нечестивом и неразумном свете. Фридрих добавляет, что Ромул считал границы Рима «священными», нарушение которых стало поводом убийства его брата Рема. Это может быть воспринято как метафора, по которой безопасность города является высшим религиозным императивом, который важнее даже семейных связей.

Фридрих приводит пример, когда обычай подвергается сомнению – это незаконность аборта, который часто наказывался смертью. Он считает такую практику варварской, подобно спартанскому или римскому праву отца убивать своих детей. На самом деле, Фридрих не выступает за легализацию аборта, но скорее за устранение самой распространенной причины абортов, самого клейма позора незаконнорождённого:

Нет ли чего-то довольно сурового в том, как мы наказываем аборты? Упаси бог, я оправдываю поступки этих Медий, которые будучи безжалостными и к самим себе и голосу крови душат будущий род, если позволите выразиться, даже не давая ему увидеть света дня. Но пусть читатель освободит себя от предрассудков обычаев и позволит себе обратить внимание на рассуждения, которые я представляю ему на суд.

Разве законы не покрывают позором тайные роды? Девушка, рожденная слишком кроткой и из-за своей доверчивости обманутая обещаниями подлеца, разве она себя не находит себя в ситуации, когда ей приходиться выбирать между своей честью и жизнью несчастного плода, которым она забеременела? Разве это не вина законов, которые поставили ее в такую жестокую ситуацию? И разве суровость судей не лишает государство сразу двух подданных, погибшего недоростка и матери, которая могла бы сполна восполнить потерю законно родив ещё детей. Можно возразить, что, ведь существуют дома для сирот. Знаю, они спасают множество незаконнорождённых; но разве было не лучше вырубить зло под корень и спасти так много бедных созданий, которые жалко погибают, смывая позор, который есть следствие неблагоразумной и ветреной любви.

Затем Фридрих желает предотвратить аборты незаконнорождённых, казни их матерей, и чтобы нравы были мягче, а государство более многолюдным.

Навстречу европейскому закону?: дуэли.

Второй пример Фридриха, когда нужно поставить под сомнение обычай – это дуэли. Здесь он отмечает, что законы, направленные против них неэффективны из-за общественного клейма позора, которое ложится на людей, отказывающихся от поединка. Аристократ, отклоняющий дуэль считается трусливым и немужественным, в то время как солдат может вполне потерять свою работу из-за потери репутации. Таким образом, могущественные монархи подобно французскому Людовику XIV и Фридриху Вильгельму I (отец Фридриха II, также известный как король-солдат) не смогли уничтожить этот обычай.

Единственное решение этой проблемы по Фридриху – это наказание дуэлянтов при этом также нужно заключить взаимные соглашения между европейскими странами не давать убежище виновным:

Если все европейские государи не проведут съезд и не договорятся покрывать позором тех, кто, несмотря на их постановления, попытается убить кого-то в дуэли, и, если, они не условятся не давать убежище подобному типу убийц, и сурово наказывать тех, кто оскорбляет своих граждан, неважно речью, письмом или поступком, дуэлям конца не будет.

Не поймите меня неправильно, я не унаследовал идеи аббата Сен-Пьера [известного французского писателя, воображающего мир без войны]: не вижу никаких проблем в том, чтобы граждане шли в суд со своими ссорами, подобно тому, как они идут в суд, чтобы разобраться с разногласиями, возникающих по поводу богатств; и есть ли такая причина, из-за которой правители бы не собрались вместе ради человеческого блага, после того, как они собирались по гораздо меньшим поводам? Возвращаясь к проблеме, я смею заверить, что это – единственный способ устранить этот неуместный вопрос чести, который стал причиной смертей большого количества честных людей, которые могли бы отлично послужить своему отечеству.

И снова Фридрих желает спасти жизни, которые могли бы послужить государству. Собрание европейских государей для установления общих норм служит интересным прообразом будущей практики буржуазных государств договариваться по поводу европейских норм в рамках различных международных договоров. Мы не можем сказать, что Фридрих выступает за «европейский закон» как таковой, потому что он не предлагает создания наднациональных органов (таких как суд).

Фридрих выражает типичный для Просвещения оптимизм.

Представлять всех людей демонами и безжалостно им противостоять – это взгляд свирепого мизантропа; считать всех людей ангелами и отказываться ими управлять – мечта слабоумного капуцинского монаха; верить, что человек ни хорош, ни плох, сполна поощрять благие поступки и наказывать плохие в меньшей степени, чем они того заслуживают, быть снисходительными к их слабостям и несмотря ни на что быть гуманными – вот каким образом должен действовать разумный человек.

Как и показано в Трактате, мысли Фридриха Великого по поводу законотворчества поразительны своей новизной. Вполне можно увидеть предзнаменование наших современных бед. Его публичная осмотрительность и личное презрение к организованной религии без сомнения могут быть признаком определённого агностицизма, который кульминируется в нигилизме. Призывы Фридриха к гуманному походу, хотя и понятны в те жестокие времена (попробуйте почитать про средневековые преступления и наказания ни разу не дрогнув), все же могут быть восприняты как некоторая демагогия.

Несмотря на это, Фридрих всегда аргументирует свою позицию, связывая ее с общественным благом: человечность и инновация всегда интересны для исследования, но если они сталкиваются со всеобщим благосостоянием, то последнее всегда победит. Наше время – это время индивидуализма и эгалитаризма, время, когда законы оцениваются с точки зрения предоставления «равных прав». Фридрих, наоборот приводит сильные аргументы в защиту законов, устанавливаемых отцовской властью ради благополучия всего сообщества как целого и стимулирования появления подходящих социально-культурных норм.

Далее Фридрих настойчиво убеждает в необходимости прагматичного и рационального подхода к законотворчеству. Человек не должен относиться непочтительно или презренно к обычаю как таковому, но он должен быть готов рационально изучить и преобразовывать обычай для служения общественному благу. Если выйти за рамки утопии, Фридрих видел просвещенный абсолютизм, возможно, лучшим способом правления. Великий философ Шопенгауэр потом согласится с этим суждением, рассматривая властного и доброжелательного «всенародного отца» как форму правления лучше всего подходящую для несовершенного человечества.

Фридрих противостоял непродуманному универсализму и был осведомлен о необходимости приспособления законодательства к национальным характеристикам. В это же время он искренне видел себя участником панъевропейской интеллектуальной культуры и иногда выступал за совместное решение проблем силами европейских правителей. Таким образом, принципы законотворчества Фридриха Великого и по сей день остаются актуальными для современных европейских патриотов.

Примечания

1. Baillot и Wehinger, “Frédéric II, Roi-philosophe et législateur,” 13.

2. Судья по всему Фридрих не смог воплотить в жизнь упрощение законодательства, за которое он выступал. Его Codex Fridericiani, который разрабатывался в это время и должен был упростить изобилие прусских законов, вытекающее из бесчисленных традиций и юрисдикций, видимо оказался огромным и неуклюжим. В Германии Фридрих пишет: «нет ни области, ни княжества, в независимости от своего размера, которая не имеет свой непохожий закон, основанный на обычае; и эти права на протяжении времени обрели силу закона.